Методологические аспекты проблемы в диалоге гиппий больший. А
Гиппий Больший
Гиппий Больший
Перевод: М.С. Соловьева
Сократ, Гиппий
Сократ. Гиппий, славный и мудрый, наконец-то ты прибыл к нам в Афины!
Гиппий. Все недосуг, Сократ. Всякий раз, как Элиде нужно бывает вести переговоры с каким-нибудь государством, она обращается ко мне прежде, чем к кому-нибудь другому из граждан, и выбирает меня послом, считая наиболее подходящим судьею и вестником тех речей, которые обычно произносятся от каждого из государств. Много раз я бывал послом в различных государствах, чаще же всего и по поводу самых многочисленных и важных дел - в Лакедемоне. Это-то и есть мой ответ на твой вопрос, ведь я не часто заезжаю в ваши места.
Сократ. Вот что значит, Гиппий, быть поистине мудрым и совершенным человеком. Ведь ты умеешь и в частной жизни, беря с молодых людей большие деньги, приносить им пользу еще большую, чем эти деньги; с другой стороны, ты и на общественном поприще умеешь оказывать благодеяния своему государству, как и должен поступать всякий, кто не желает, чтобы его презирали, а, напротив, хочет пользоваться доброй славой среди народа. Однако, Гиппий, какая причина того, что древние мужи, прославившие свои имена мудростью, - и Питтак, и Биант, и последователи милетянина Фалеса, да и позднее жившие, вплоть до Анаксагора, - все или большинство из них, по-видимому, держались в стороне от государственных дел?
Гиппий. Какая же, Сократ, иная причина, если не та, что они были не в силах и не способны обнять разумом и то и другое - дела общественные и дела частные?
Сократ. Значит, клянусь Зевсом, подобно тому как все остальные искусства сделали успехи и по сравнению с нынешними старые мастера плохи, то же самое придется сказать и о вашем искусстве - искусстве софистов: оно сделало успехи, а мудрецы из древних плохи по сравнению с вами.
Гиппий. Совершенно правильно.
Сократ. Следовательно, Гиппий, если бы у нас ожил теперь Биант, то, пожалуй, вызвал бы у вас смех, все равно как о Дедале говорят ваятели, что, появись он теперь и начни исполнять такие же работы, как те, которые создали ему имя, он был бы смешон.
Гиппий. Все это так, как ты говоришь, Сократ. Однако я все-таки обыкновенно древних и живших прежде нас восхваляю в первую очередь и больше, чем нынешних, так как остерегаюсь зависти живых и боюсь гнева мертвых.
Сократ. Ты, Гиппий, по-моему, прекрасно говоришь и рассуждаешь, и я могу подтвердить правильность твоих слов. Действительно, ваше искусство сделало успехи в том, что дает возможность заниматься и общественными делами наряду с частными. Ведь вот Горгий, леонтинский софист, прибыл сюда со своей родины в общественном порядке, как посол и как человек, наиболее способный из всех леонтинян к общественной деятельности; он и в Народном собрании оказался отличным оратором, и частным образом, выступая с показательными речами и занимаясь с молодыми людьми, заработал и собрал с нашего города большие деньги, с Если угодно, то и наш приятель, известный Продик, часто и раньше приезжал сюда по общественным делам, а в последний раз, недавно, приехав с Кеоса по такого же рода делам, очень отличился своей речью в Совете, да и частным образом, выступая с показательными речами и занимаясь с молодыми людьми, получил удивительно много денег. А из тех, древних, никто никогда не считал возможным требовать денежного вознаграждения и выставлять напоказ свою мудрость пред а всякого рода людьми. Вот как они были просты! Не заметили, что деньги имеют большую цену. Из этих же двух мужей каждый заработал своей мудростью больше денег, чем другие мастера каким угодно искусством, а еще раньше них - Протагор.
Гиппий. Ничего-то ты, Сократ, об этом по-настоящему не знаешь! Если бы ты знал, сколько денег заработал я, ты бы изумился! Не говоря об остальном, когда я однажды прибыл в Сицилию, в то время как там в находился Протагор, человек прославленный и старший меня по возрасту, я все-таки, будучи много его моложе, в короткое время заработал гораздо больше ста пятидесяти мин, да притом в одном только совсем маленьком местечке, Инике, больше двадцати мин. Прибыв с этими деньгами домой, я отдал их отцу, так что и он, и все остальные граждане удивлялись и были поражены. Я думаю, что заработал, пожалуй, больше денег, чем любые два других софиста, вместе взятые.
Сократ. Ты, Гиппий, приводишь прекрасное и важное доказательство мудрости и своей собственной, и вообще нынешних людей,- насколько же они отличаются ею от древних! Велико было, по твоим словам, невежество людей, живших прежде. С Анаксагором произошло, говорят, обратное тому, что случается с вами: ему достались по наследству большие деньги, а он по беззаботности все потерял вот каким неразумным мудрецом он был! Да и об остальных живших в старину рассказывали подобные же вещи. Итак, мне кажется, ты приводишь прекрасное доказательство мудрости нынешних людей по сравнению с прежними. Многие согласны в том, что мудрец должен быть прежде всего мудрым для себя самого. Определяется же это так: мудр тот, кто заработал больше денег. Но об этом достаточно. Скажи мне вот что: ты-то сам в каком государстве из тех, куда заезжаешь, заработал больше денег? Видно, в Лакедемоне, где бываешь чаще всего?
Гиппий. Нет, Сократ, клянусь Зевсом!
Сократ. Да что ты? Значит, в Лакедемоне меньше всего? с Гиппий. Я там вообще никогда ничего не получал. Сократ. Странные вещи говоришь ты, Гиппий, удивительные! Скажи мне: разве не в состоянии твоя мудрость делать более добродетельными тех, кто следует и учится ей?
Гиппий. И даже очень.
Сократ. Значит, сыновей иникян ты был в состоянии сделать лучшими, а сыновей спартиатов нет?
Гиппий. Далеко до этого.
Сократ. Тогда, стало быть, сицилийцы стремятся стать" лучшими, а лакедемоняне - нет?
Гиппий. И лакедемоняне очень стремятся, Сократ.
Сократ. Может быть, они избегали общения с тобой из-за недостатка денег?
Гиппий. Нет, конечно, денег у них достаточно.
Сократ. Какая же причина, что, хотя у них есть и желание, и деньги, а ты мог помочь им в самом важном, они отпустили тебя не нагруженным деньгами? Ведь невероятно же, чтобы лакедемоняне могли воспитывать своих детей лучше, чем это можешь ты? Или это так и ты с этим согласен?
Гиппий. Никоим образом.
Сократ. Быть может, ты не сумел убедить молодых людей в Лакедемоне, что через общение с тобой они преуспеют в добродетели больше, чем если будут общаться со своими? Или ты не мог убедить отцов этих молодых людей, что, если только они пекутся о своих сыновьях, им следует скорее поручать их тебе, чем самим о них заботиться? Ведь не из зависти же отцы мешали своим детям стать как можно лучше?
Гиппий. Не думаю, чтобы из зависти.
Сократ. Лакедемон, конечно, имеет хорошие законы?
Гиппий. Еще бы!
Сократ. А в государствах с хорошим законодательством выше всего ценится добродетель?
Гиппий. Конечно.
Сократ. Ты же умеешь прекраснее всех людей преподавать ее другим.
Гиппий. Именно прекраснее всех, Сократ!
Сократ. Ну а тот, кто прекраснее всех умеет преподавать искусство верховой езды, не в Фессалии ли он будет пользоваться почетом больше, чем где бы то ни было в Элладе, и не там ли получит больше всего денег, равно как и во всяком другом месте, где ревностно занимаются этим?
Гиппий Вероятно.
Сократ. А тот, кто может преподать драгоценнейшие знания, ведущие к добродетели, разве не в Лакедемоне будет пользоваться наибольшим почетом? Разве не там заработает он больше всего денег, если пожелает, равно как и в любом эллинском городе из тех, что управляются хорошими законами? Неужели ты думаешь, друг мой, что это будет скорее в Сицилии, в Инике? Поверим ли мы этому, Гиппий? Но если прикажешь, придется поверить.
Гиппий. Все дело, Сократ, в том, что изменять законы и воспитывать сыновей вопреки установившимся обычаям несогласно у лакедемонян с заветами отцов.
Сократ. Что ты говоришь! У лакедемонян несогласно с заветами отцов поступать правильно, а надо ошибаться?
Гиппий. Этого, Сократ, я бы не сказал.
Сократ. Но разве они не поступали бы правильно, если бы воспитывали молодежь лучше, а не хуже?
Гиппий. Правильно, но у них несогласно с законами давать чужеземное воспитание. Знай твердо: если бы кто другой когда-либо получал от них деньги за воспитание, то и я получил бы их, и гораздо больше всех; по крайней мере они бывают рады и слушать меня, и хвалить, но, повторяю, нет у них такого закона.
Сократ. Как ты скажешь, Гиппий, вред ли или польза для государства закон?
Гиппий. Устанавливается закон, я думаю, ради пользы; иногда же он приносит и вред, когда его плохо установили.
Сократ. Так что же? Разве те, кто устанавливает закон, не устанавливает его как наибольшее благо для государства? И без этого разве можно жить по закону?
Гиппий. Ты говоришь правду.
Сократ. Итак, когда те, кто пытается устанавливать законы, погрешают против блага, они погрешают против того, что законно, и против закона. Что ты скажешь на это? в
Вопрос о природе лжи
Сократ. Блажен ты, Гиппий, если 364 каждую Олимпиаду прибываешь в святилище столь уверенным в расположении твоей души к мудрости! Я был бы удивлен, если бы кто-нибудь из атлетов входил туда столь же бесстрашно и с такой же уверенностью в готовности своего тела к борьбе, в какой ты, по твоим словам, пребываешь относительно своего разума.
Гиппий. Моя уверенность, Сократ, вполне обоснованна: с тех пор как я начал участвовать в олимпийских состязаниях, я никогда ни в чем не встречал никого мне равного.
Сократ. Значит, если кто спросит тебя, сколько будет трижды семьсот, ты, если пожелаешь, быстрее и лучше всех d дашь правильный ответ?
Гиппий. Конечно.
Сократ. Потому, следовательно, что ты в этом деле самый способный и мудрый?
Гиппий. Да.
Сократ. Ты только самый мудрый и способный или и наиболее достойный человек в том, в чем ты способнейший и мудрейший, - в искусстве счета?
Гиппий. Конечно же, Сократ, и наиболее достойный.
Сократ. Значит, именно тебе легче всех промолвить истину в этом деле? Ведь так?
Гиппий. Я полагаю, да.
Сократ. e Ну а как же относительно лжи в том же самом деле? Ответь мне, как и раньше, Гиппий, честно и откровенно: если кто спросил бы тебя, сколько будет трижды семьсот, а ты пожелал бы лгать и ни за что не отвечать правду, ты ли солгал бы лучше других и продолжал бы постоянно лгать насчет этого, или же невежда в искусстве счета сумел бы солгать лучше тебя, намеренно лгущего? И не выйдет ли 367 случайно, что часто невежда, желая солгать, невольно выскажет истину благодаря своему невежеству, ты же, мудрец, собираясь лгать, всегда будешь лгать на один манер?
Гиппий. Да, получится так, как ты говоришь.
Сократ. Ну а лжец является лжецом во всем прочем, кроме числа, и не лжет, когда он ведет подсчет?
Гиппий. Нет, клянусь Зевсом, лжет и в подсчете.
Сократ. Значит, мы допустим, Гиппий, что бывает лжец и в деле подсчета чисел?
Гиппий. Да, это так.
Гиппий. Да, разумеется.
Сократ. Ну что ж, не так ли все обстоит и в геометрии? Разве не один и тот же человек способнее всех и на ложь и на правду относительно чертежей, а именно знаток геометрии?
Гиппий. Да, это так.
Сократ. А достойным человеком в этом деле является e он или кто-то другой?
Гиппий. Нет, именно он.
Сократ. Следовательно, достойный и мудрый геометр - способнейший из всех и на ложь и на правду? И уж если кто лжет относительно чертежей, это ведь будет он - тот, кто является достойным геометром? Ведь он же способен, а плохой геометр не способен лгать, а кто не способен лгать, тот не окажется лжецом, как мы уже согласились.
Гиппий. Это правда.
Сократ. Давай же рассмотрим и третьего знатока - астронома: ведь в этом искусстве ты считаешь себя еще более сведущим, 368 чем в двух предыдущих, не так ли, Гиппий?
Гиппий. Да.
Сократ. Значит, и в астрономии дело обстоит таким же образом, как и там?
Гиппий. Похоже, что так.
Сократ. И в астрономии, следовательно, если кто вообще лжив, он-то и будет хорошим лжецом как знаток астрономии, раз он способен лгать; не способный же - не сможет: ведь он невежда.
Гиппий. Это очевидно.
Сократ. Значит, и в области астрономии правдивый человек и лжец будет одним и тем же.
Гиппий. Очевидно, да.
10. Сократ. Так вот, Гиппий, рассмотри таким же образом, b без обиняков, все науки и убедись в том, что ни в одной из них дело не обстоит иначе. Ты ведь вообще мудрейший из всех людей в большей части искусств: слыхал я однажды, как ты рассыпался у лавок на площади , похваляясь своей достойной зависти многомудростью. Ты говорил, что, когда однажды прибыл в Олимпию, все твое тело было украшено изделиями твоих собственных рук, и прежде всего начал ты с перстня, сказав, что это вещь твоей работы, поскольку ты владеешь искусством резьбы c по камню; и другая печатка оказалась твоим изделием, а также скребок и флакончик для масла - будто ты сработал их сам; потом ты сказал, что свои сандалии на ремнях ты собственноручно вырезал из кожи, а также скроил свой плащ и короткий хитон. Но что уж всем показалось весьма необычным и знаком высокой мудрости, так это твое заявление, будто ты сам сплел свой поясок для хитона, хотя такие пояса обычно носят богатые персы. Вдобавок ты заявил, что принес с собою поэмы, эпические стихи, d трагедии и дифирамбы и много нестихотворных, на разнообразный лад сочиненных речей. И по части тех искусств, о которых я только что говорил, ты явился превосходящим всех остальных своим знанием, да и самым искусным в науке о ритмах и гармониях, а также в правописании; и то же самое во многих других искусствах, насколько могу я припомнить… Да! Я совсем было позабыл о твоей преискусной памяти: ты ведь считаешь себя в этом самым блистательным из людей . Возможно, я забыл и о многом другом. e Однако я повторяю: попробуй, бросив взгляд на свои собственные искусства - их ведь немало, - а также на умения других людей, сказать мне, найдешь ли ты, исходя из того, в чем мы с тобой согласились, хоть одно, где бы правдивый человек и лжец подвизались отдельно друг от друга и не были бы одним и тем же лицом? Ищи это в любом виде мудрости, хитрости или 369 как тебе это еще будет угодно назвать - не найдешь, мой друг! Ведь этого не бывает. А коли найдешь, скажи сам.
11. Гиппий. Да нет, Сократ, сейчас не найдусь, что сказать.
Сократ. Ну так не найдешься и впредь, как я полагаю. Если я прав, припомни, Гиппий, что вытекает из нашего рассуждения.
Гиппий. Не очень-то я могу уразуметь, Сократ, о чем ты толкуешь.
Сократ. Быть может, именно сейчас ты забыл о своей изобретательной памяти: видно, ты считаешь, что это здесь неуместно. Но я напомню тебе: ты же знаешь, что ты сказал об Ахилле, будто он правдив, об b Одиссее же, что он лжив и многолик.
Гиппий. Да.
Сократ. Теперь же, как ты сам чувствуешь, выявилось, что правдивый и лжец - это одно и то же лицо , так что если Одиссей был лжецом, то он же и выходит правдивым, а если Ахилл был правдивым, то он же оказывается лжецом, и эти мужи не различны между собой и не противоположны друг другу, но одинаковы.
Гиппий. Ну, Сократ, вечно ты сплетаешь какие-то странные рассуждения и, выбирая в них самое трудное, цепляешься c к мелочам, а не опровергаешь в целом положение, о котором идет речь. Вот и сейчас, если желаешь, я приведу тебе достаточно веское доказательство, подкрепленное множеством доводов, в пользу того, что Гомер изобразил Ахилла как человека лучшего, чем Одиссей: он не умеет лгать, Одиссей же - хитер, без конца лжет и как человек гораздо хуже, чем Ахилл. Если же хочешь, противопоставь свою речь моей и докажи, что Одиссей более достойный человек, чем Ахилл; тогда все вокруг скорее поймут, кто из нас двоих красноречивей.
12. Сократ. Гиппий, я ведь d не сражаюсь с тобой и не оспариваю того, что ты мудрее меня; но по всегдашней своей привычке я, когда кто что-либо говорит, стараюсь вдуматься в это, особенно если говорящий кажется мне мудрецом; стремясь понять, что он говорит, я исследую, пересматриваю и сопоставляю его слова с целью познания. Если же говорящий кажется мне невеждой, я не переспрашиваю его, и нет мне дела до того, что он говорит. Из этого ты поймешь, каких людей я считаю мудрыми. Ты увидишь, что я бываю очень дотошен в отношении речей подобного e человека и выспрашиваю его, чтобы извлечь таким образом полезное знание. Вот и теперь, слушая тебя, я подумал насчет прочтенных тобою недавно стихов, которые должны были показать, что Ахилл порицает Одиссея как пустого бахвала (если только ты верно это толкуешь): странно, но мне кажется, что как раз изворотливый Одиссей 370 всегда правдив, Ахилл же изворотлив - в твоем понимании: ведь именно он лжет. Произнеся сперва те слова, которые ты недавно привел:
он, немного погодя, заявляет, b что Одиссею и Агамемнону его не убедить и что он не намерен оставаться у Трои, но
А еще раньше, браня Агамемнона, он говорил:
И, сказав это в первый раз перед лицом всего войска, а затем в кругу своих друзей, он, как это становится ясным, не делает никаких приготовлений к отплытию домой и даже попыток спустить корабли на воду, выразив тем самым великолепнейшее пренебрежение к необходимости говорить правду. Так вот, Гиппий, я с самого начала спрашивал тебя, потому что недоумевал, который из этих двух мужей изображен у поэта достойнейшим, и считал, e что оба они в высшей степени достойные люди и трудно различить, кто из них лучше в правде и лжи и в любой способности: ведь оба они во всем этом чрезвычайно между собою сходны.
13. Гиппий. Твой взгляд неверен, Сократ: ведь Ахилл лжет, как это очевидно, не умышленно, но невольно; он вынужден остаться из-за бедственного положения своего войска, чтобы ему помочь. Одиссей же лжет добровольно и с умыслом.
Сократ. Ты вводишь меня в заблуждение, Гиппий, беря тем самым пример с Одиссея.
Гиппий. 371 Вот уж нет, Сократ; скажи, в чем и ради чего я тебя обманываю?
Сократ. В том, что уверяешь, будто Ахилл лжет без умысла - это он-то, завзятый обманщик, столь нацеленный на похвальбу (как его изобразил Гомер), что оказывается гораздо более ловким, чем Одиссей, от которого он легко утаивает свое хвастовство; он осмеливается прямо противоречить самому себе, а Одиссею это и невдомек. По крайней мере слова Одиссея, обращенные к Ахиллу, ничем не выдают понимания b Ахилловой лжи.
Гиппий. Что ты имеешь в виду, Сократ?
Сократ. Разве тебе не известно, что после разговора с Одиссеем, когда он уверял, что намерен отплыть на заре, Аяксу он сообщает совсем другое, вовсе не подтверждая, что собирается отплывать?
Гиппий. В каком это месте?
Сократ. А там, где он говорит:
Так неужели же ты, Гиппий, считаешь сына Фетиды и воспитанника d премудрого Хирона настолько лишенным памяти, что, лишь недавно жестоко выбранив лицемеров, он теперь Одиссею говорит, будто намерен отплыть, Аяксу же - что он остается, и все это - словно без умысла и вовсе не потому, что он считает Одиссея простаком, а себя - далеко превосходящим его во всех этих штуках, в кознях и лжи?
14. Гиппий. Нет, Сократ, я так не думаю: здесь, переубежденный, e он простодушно говорит Аяксу не совсем то, что до того говорил Одиссею. А вот Одиссей и правду и ложь произносит всегда с умыслом.
Сократ. Выходит, Одиссей - человек более достойный, чем Ахилл.
Гиппий. Ну уж нет, Сократ, отнюдь.
Сократ. Как же так? Разве не выяснилось недавно, что добровольно лгущие лучше, чем обманывающие невольно?
Гиппий. Но каким же образом, Сократ, добровольные нечестивцы, 372 злоумышленники и преступники могут быть достойнее невольных? Ведь этим последним оказывается обычно большое снисхождение, коль скоро они учинят какое-то зло - несправедливость или ложь - по неведению? Да и законы куда более суровые существуют для сознательных преступников и лжецов, чем для невольных.
15. Сократ. Вот видишь, Гиппий, я говорю правду, когда утверждаю, что бываю очень назойлив, b расспрашивая мудрецов. Это, смею сказать, единственное мое достоинство, ведь прочие мои качества ничего не стоят. По существу вопроса я обычно колеблюсь, не зная, как оно обстоит на самом деле. Об этом достаточно свидетельствует то, что когда я оказываюсь лицом к лицу с кем-либо из вас, прославленных мудростью, свидетели которой - все эллины, то кажется, будто я круглый неуч: ведь я решительно ни в чем с вами, скажем прямо, не соглашаюсь, а какое может быть более сильное доказательство невежества, чем расходиться в мнениях c с мудрыми мужами? Но есть у меня и чудесное преимущество, которое меня выручает: я не стыжусь учиться, я выспрашиваю и выведываю и питаю великую благодарность к тому, кто мне отвечает, и никто не бывает у меня этой благодарностью обойден. Вдобавок я никогда не отрицал, что был чему-то научен, и не делал вид, будто это мое собственное изобретение; наоборот, я всегда прославляю своего учителя как мудреца и объявляю во всеуслышание, чему я от него научился. Вот и сейчас я не согласен с тем, что ты утверждаешь, d и весьма сильно расхожусь с тобою во мнении. Я отлично понимаю, что дело тут во мне самом, ибо я таков, каков я есть, говорю это без всяких преувеличений. Ведь мое представление, Гиппий, прямо противоположно твоему: те, кто вредят людям, чинят несправедливость, лгут, обманывают и совершают проступки по своей воле, а не без умысла, - люди более достойные, чем те, кто все это совершает невольно . Правда, иногда у меня возникает противоположное мнение и я блуждаю вокруг да около, видимо, по неведению, e но вот сейчас на меня сошло как бы наитие и мне представляется, что люди, добровольно совершающие какие-либо проступки, лучше, чем те, кто вершат их невольно. Виню же я в этом своем состоянии наши прежние рассуждения, из-за которых мне теперь кажется, что люди, совершающие все это невольно, хуже тех, кто действуют добровольно. Так уж будь столь любезен и не откажи исцелить мою душу; ибо, искоренив 373 невежество моей души, ты сотворишь мне гораздо большее благо, чем если бы ты излечил болезнь моего тела. Но если ты собираешься произнести длинную речь, предупреждаю тебя - ты меня не исцелишь, ибо я за нею не услежу; если же ты, как перед этим, захочешь отвечать на мои вопросы, ты великую принесешь мне пользу, себе же, я полагаю, не повредишь. Честно говоря, должен я обратиться и к тебе, сын Апеманта: ведь это ты подвигнул меня на беседу с Гиппием; и теперь, если Гиппий не пожелает мне отвечать, заступись перед ним за меня.
Евдик. Но, Сократ, я думаю, что Гиппий не нуждается в нашей просьбе: b ведь его прежние слова не имели такого смысла, наоборот, он заявил, что не собирается уклоняться от чьих бы то ни было вопросов. Послушай, Гиппий! Разве не так ты сказал?
Гиппий. Да, именно так. Но, Евдик, ведь Сократ всегда мутит воду при рассуждениях вроде какого-то злоумышленника.
Сократ. Достойнейший Гиппий! Я делаю это без умысла - ведь тогда бы я был мудр и искусен по смыслу твоих утверждений - и невольно, так что будь ко мне снисходителен: ведь ты говоришь, что к невольному злоумышленнику надо иметь c снисхождение.
Евдик. Да, ни в коем случае не поступай иначе, Гиппий, но и ради нас и ради подтверждения своих прежних слов отвечай на вопросы Сократа.
Гиппий. Я и буду отвечать, раз ты просишь. Спрашивай же что тебе угодно.
Необходимость объективно обоснованного утверждения
16. Сократ. Я горячо желаю, Гиппий, рассмотреть то, что было сейчас сказано: кто достойнее - те, кто совершают проступки добровольно, или те, кто невольно? И я думаю, что к этому рассмотрению правильнее всего приступить так… Отвечай же: называешь ли ты какого-либо бегуна хорошим?
Гиппий. d Да, конечно.
Сократ. Или же скверным?
Гиппий. Да.
Сократ. Значит, бегущий хорошо - хороший бегун, а бегущий плохо - плохой?
Гиппий. Да.
Сократ. И значит, бегущий медленно бежит плохо, а бегущий быстро - хорошо?
Гиппий. Да.
Сократ. Следовательно, в беге и в умении бегать быстрота - это благо, а медлительность - зло?
Гиппий. Как же иначе?
Сократ. Так лучшим бегуном будет тот, кто бежит медленно с умыслом, или тот, кто невольно?
Гиппий. Тот, кто с умыслом.
Сократ. А разве бежать не значит что-то делать?
Гиппий. Конечно, значит.
Сократ. А если делать, то и e совершать?
Гиппий. Да.
Сократ. Следовательно, тот, кто скверно бежит, совершает в беге дурное и постыдное дело?
Гиппий. Конечно, дурное. Как же иначе?
Сократ. А тот, кто бежит медленно, бежит скверно?
Гиппий. Да.
Сократ. Значит, хороший бегун совершает это скверное и постыдное дело добровольно, а дурной - невольно?
Гиппий. Похоже, что так.
Сократ. Следовательно, в беге хуже тот, кто совершает скверное дело невольно, чем тот, кто вершит его добровольно?
Гиппий. В беге - да.
374 Сократ. А как же в борьбе? Кто будет лучший борец: тот, кто падает с умыслом, или тот, кто невольно?
Гиппий. Похоже, тот, кто с умыслом.
Сократ. А что в борьбе хуже и постыднее - упасть или повергнуть противника?
Гиппий. Упасть.
Сократ. И в борьбе, следовательно, тот, кто добровольно совершает дурное и постыдное дело, является лучшим борцом, чем тот, кто это вершит невольно.
Гиппий. Похоже, что так.
Сократ. А как же в любом другом телесном занятии? Разве тот, кто крепче телом, не может выполнять оба дела - дело сильного и дело слабого, то, b что постыдно, и то, что прекрасно? И когда совершается что-то постыдное для тела, тот, кто покрепче телом, совершает это добровольно, а тот, кто хил, - невольно?
Гиппий. Как будто и в отношении силы дело обстоит таким образом.
Сократ. Ну а насчет благообразия как обстоит дело, Гиппий? Разве не так, что более красивому телу свойственно добровольно принимать постыдные и безобразные обличья, более же безобразному - невольно? Или ты думаешь иначе?
Гиппий. Нет, именно так.
Сократ. Следовательно, умышленное безобразие следует приписать достоинству тела, c а невольное - его пороку?
Гиппий. Это очевидно.
Сократ. А что ты скажешь относительно голоса? Какой голос ты назовешь лучшим - фальшивящий умышленно или невольно?
Гиппий. Умышленно.
Сократ. А более негодным - тот, что фальшивит невольно?
Гиппий. Да.
Сократ. Ну а что бы ты предпочел иметь - хорошее или негодное?
Гиппий. Хорошее.
Сократ. Так ты предпочел бы иметь ноги, хромающие нарочно или же поневоле?
Гиппий. Нарочно.
Сократ. А хромота - разве d это не безобразный порок?
Гиппий. Да.
Сократ. Пойдем дальше: подслеповатость - разве это не порок глаз?
Гиппий. Да.
Сократ. Какие же ты предпочел бы иметь и какими пользоваться глазами - теми, что умышленно щурятся и косят, или же теми, что невольно?
Гиппий. Теми, что умышленно.
Сократ. Значит, ты считаешь лучшим для себя добровольно совершаемое зло, а не то, что вершится невольно?
Гиппий. Да, если это зло такого рода.
Сократ. Но разве все органы чувств - уши, ноздри, рот и другие - не подчинены одному и тому же определению, гласящему, что те из них, кои невольно e вершат зло, нежелательны, ибо они порочны, те же, что вершат его добровольно, желанны, ибо они добротны?
Гиппий. Мне кажется, это так.
17. Сократ. Ну а какими орудиями лучше действовать - теми, с помощью которых можно добровольно действовать дурно, или теми, которые толкают на дурное поневоле? Например, какое кормило лучше - то, которым приходится дурно править поневоле, или то, с помощью которого неверное направление избирается добровольно?
Гиппий. То, с помощью которого это делается добровольно.
Сократ. И разве не так же точно обстоит дело с луком и лирой, с флейтами и со всем остальным?
Гиппий. Ты говоришь правду.
375 Сократ. Ну а что касается норова лошади - будет ли он лучше, если кто из-за него станет скверно наездничать добровольно или же поневоле?
Гиппий. Если добровольно.
Сократ. Значит, такой норов лошади лучше.
Гиппий. Да.
Сократ. Значит, с лошадью менее норовистой ты дела, зависящие от ее норова, будешь добровольно совершать дурно, а с лошадью более норовистой - поневоле?
Гиппий. Конечно же.
Сократ. Не так же ли обстоит дело и с нравом собак и всех прочих животных?
Гиппий. Так.
Сократ. Ну а у человека, например у стрелка, какая душа кажется тебе достойнее - та, что добровольно не попадает в цель, или та, что b невольно?
Гиппий. Та, что не попадает в цель добровольно.
Сократ. Значит, такая душа лучше в стрелковом деле?
Гиппий. Да.
Сократ. А душа, промахивающаяся невольно, хуже той, что делает это добровольно?
Гиппий. В стрелковом деле - да.
Сократ. А во врачебном? Разве душа, добровольно причиняющая телу зло, не более сведуща в искусстве врачевания?
Гиппий. Да, более.
Сократ. Значит, такая душа более искусна, чем та, что не сведуща?
Гиппий. Да, более искусна.
Сократ. Ну а если душа весьма искушена в игре на кифаре и флейте и во всех других искусствах и науках, то разве та, что искушена в них больше, c не добровольно погрешает в этом, совершая дурное и постыдное, а та, что менее искушена, разве не совершает это невольно?
Гиппий. Очевидно.
Сократ. Итак, мы бы, конечно, предпочли, чтобы рабы наши имели души, добровольно погрешающие и вершащие зло, а не невольно, ибо души эти более искушены в подобных делах.
Гиппий. Да.
Сократ. Что же, а собственную свою душу разве не желали бы мы иметь самую лучшую?
Гиппий. Да.
Сократ. И значит, лучше будет, если она добровольно d будет совершать зло и погрешать, а не невольно?
Гиппий. Однако чудно́ бы это было, Сократ, если бы добровольные злодеи оказались лучшими людьми, чем невольные.
Сократ. Но это вытекает из сказанного.
Гиппий. По-моему, это неверно.
18. Сократ. А я думаю, Гиппий, что и тебе это кажется верным. Ответь же мне снова: справедливость не есть ли некая способность или знание или то и другое вместе? Ведь необходимо, чтобы она была e чем-то таким?
Гиппий. Да.
Сократ. А ведь если справедливость - это способность души, то более способная душа будет и более справедливой: такая душа, милейший, оказалась у нас достойнее.
Гиппий. Да, оказалась.
Сократ. Ну а если справедливость есть знание? Разве более мудрая душа - не более справедливая, а более невежественная - не менее справедливая?
Гиппий. Это так.
Сократ. Ну а если справедливость - и то и другое? Разве не так обстоит дело, что, обладая и знанием и способностью, душа бывает более справедливой, невежественная же душа - менее? Ведь это же неизбежно.
Гиппий. Да, очевидно.
Сократ. Так ведь душа более способная и мудрая оказывается лучшей и более способной совершать и то и другое - прекрасное и постыдное - в любом деле?
376 Гиппий. Да.
Сократ. Следовательно, когда она совершает нечто постыдное, она делает это добровольно, с помощью способности и искусства? А последние, по-видимому, присущи справедливости - оба или каждое порознь?
Гиппий. Похоже, что так.
Сократ. Ведь чинить несправедливость - значит поступать плохо, а не чинить ее - хорошо?
Гиппий. Да.
Сократ. Итак, более способная и достойная душа, когда она чинит несправедливость, чинит ее добровольно, а недостойная душа - невольно?
Гиппий. Это очевидно.
Сократ. И достойный человек - это тот, кто имеет b достойную душу, скверный же человек имеет душу недостойную?
Гиппий. Да.
Сократ. Итак, достойному человеку свойственно чинить несправедливость добровольно, а недостойному - невольно, коль скоро достойный человек имеет достойную душу?
Гиппий. Да ведь он же ее имеет.
Сократ. Следовательно, Гиппий, тот, кто добровольно погрешает и чинит постыдную несправедливость - если только такой человек существует, - будет не кем иным, как человеком достойным.
1 Первый стих «Илиады» - «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына» (пер. Н. И. Гнедича) - сразу указывает на основную тему «Илиады». «Одиссея» же начинается словами: «Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который долго скитался…» (пер. В. В. Вересаева), вводя слушателя в тему Одиссеевых странствий.
Таким образом, в IX песне Ахилл ничуть не лжет, хотя и колеблется «меж двух решений» (). Он отвергает дары Агамемнона и, как и раньше, готов уехать во Фтию, но помнит уговор матери с Зевсом и знает, что богами уже предрешено, что он вступит в битву, когда Гектор дойдет до ахейских кораблей. Сократ упрощает ситуацию, останавливаясь на отдельных, не связанных между собой фактах, т. е. он поступает так, как поступали в своих спорах софисты, и преподносит Гиппию наглядный урок в излюбленной софистами манере. Весь этот пассаж является также пародией на дотошные и скрупулезные комментарии Гомера разных авторов, состязавшихся в оригинальности толкования древнего эпика. Подобный же пример встречается в «Протагоре», где детально рассматриваются стихи Симонида Кеосского (). В настоящем же диалоге Сократ до конца выдерживает взятую на себя роль простака, пребывающего в неведении, и позиция его здесь остается неопределенной.
Полемику Сократа с софистом Гиппием по красоте Платон воспроизводит в диалоге "Гиппий больший", показывая неспособность Гиппия ответить на поставленный вопрос.
Собственный ответ Платона: "Ничто другое не делает вещь прекрасной, чем присутствие прекрасного самого по себе". Действительно, нельзя назвать среди предметов мира предмет, который был бы реальным бытием общего - красотой вообще. Диалог "Гиппий" посвящен отмежеванию эстетической области от всех других областей человеческого сознания. Во введении встреча Сократа с софистом Гиппиeм. Сократ ставил вопрос о прекрасном вообще, а не о ок-Реми прекрасные предметы
В 1 главе говорится, что прекрасным является особого рода общая идея все, что присоединенное к ней становится прекрасным. Во 2 главе возникает новая попытка определить прекрасное как "пригодно и наделенное способностью творить благо". Здесь Платон вводит еще один - этико-эстетический аспект проблемы прекрасного, берущей начало, очевидно, от сократовской традиции с ее первостепенной интересом к этической сферы: "пригодно и наделенное способностью творить благо" характеризуется как полезное. Таким образом, "и прекрасные тела, и прекрасные обычаи, и мудрость - все это прекрасное, потому что оно полезно". Но полезно - это то, что творит благо, а потому оно не может быть прекрасным самим собой, поскольку в таком случае надо было бы признать, что прекрасное есть причина блага, но такое определение, если оно и возможно, является неверным, так как причина предмета еще не сам предмет: отец еще не сын.
Таким образом, прекрасное не является чем-то полезным или подходящим, потому что оно безотносительно. Дальнейшие поиски приводят к сенсуалистического понимание идеи прекрасного, когда прекрасное определяется "как удовольствие, полученное через слух и зрение". Платон применяет его, чтобы аргументированно отклонить: удовольствие не может быть тем, что определяет прекрасное, потому что существуют удовольствия, не связанные с прекрасным, возникающие через пищу, питье, любовные утехи, то есть через чувства, не связанные со слухом и зрением. Кроме того, для прекрасного не так важно то, что мы видим, поскольку существует прекрасное и для слуха, не так важно для прекрасного также и то, что мы слышим, потому что существует прекрасное и для зрения. Наконец делается попытка сочетания утилитаристского, сенсуалистического и этического определение: "прекрасное - это удовольствие, которое является полезно", "полезное же то, что творит благо". А то, что творит, и плод этого творения, как оказалось, - вещи разного рода. "Нет благо не может быть прекрасным, ни прекрасное - благом, если каждое из них отличен от другого".
Таким образом, диалог Гиппия и Сократа так и не приводит к конечному и однозначного определения прекрасного, и кажется, что единственный положительный вывод, который из этого диалога следует, раскрывается в последней фразе Сократа: "Прекрасное - вещь сложная". Но это только на первый взгляд. В действительности же в ходе диалога, исходя из отрицательного определения прекрасного, то есть через последовательное отрицание его как конкретного физического Кстати, соответствующего, подходящего, полезного и наконец из-за отклонения сенсуалистического понимание прекрасного у софистов, которые рассматривали его как удовольствие благодаря зрения и слуха, Платон делает важный философский вывод о том, что прекрасное - это некая "сущность", "идея", которая, присоединившись к слову, делает ее прекрасной.
идеальное познание общего как закона для единичного
В науке имеются некоторые, хотя и не очень надежные, основания относить «Гиппия большего» к более позднему периоду творчества Платона (даже ко времени после первой сицилийской поездки Платона в 389-387 гг.). Представляется, однако, что по своему содержанию диалог этот относится все же к раннему периоду.
В «Ионе» подвергаются критике ходячие представления о прекрасном и выясняется несводимость прекрасного к каким бы то ни было другим человеческим представлениям и действиям; в положительном же смысле «Ион» главным образом указывает на божественный источник вдохновения, что, однако, не выходит за пределы традиционных мифологических представлений. «Гиппий больший» тоже весь посвящен отмежеванию эстетической области от всех прочих областей человеческого сознания. Но мы находим в нем и нечто новое: источник прекрасного рассматривается здесь уже не просто как восторг, даруемый Аполлоном и музами, Платон пытается вскрыть философский смысл прекрасного.
Прекрасное здесь рассматривается с точки зрения сущности (ошіа), а это, как мы увидим ниже, станет центральным понятием всей платоновской философии. Мало того, здесь впервые употребляется другой, чисто платоновский термин - идея (єібое). Наконец, прекрасное здесь толкуется как смысл (Хоуое), или основание, сущности. Это тоже подход к основной платоновской проблематике. Таким образом, «Гиппий больший» - это прямое продолжение и уточнение «Иона», содержащее зачатки зрелой платоновской терминологии.
композиция диалога
1. Вступление (281а - 287Ь)
- Изображается встреча Сократа со знаменитым софистом Гиппием и дается характеристика этого последнего как человека весьма самоуверенного, хвастливого, напыщенного, чересчур следящего за своим внешним видом, беспринципного и болтливого, но побеждающего невежественных людей всезнайством, апломбом и внешне блестящими речами. Из-за этого он не имел успеха в строгой Спарте, но зато все другие государства пытаются использовать его для своих политических целей (281а- 285е).
- Сочинил он и целую речь о прекрасных занятиях. Это дает повод Сократу поставить вопрос о том, что такое само прекрасное, а не просто отдельные прекрасные предметы,- вопрос, представляющий большие трудности для софиста (286а - 287Ь).
- Реальная постановка вопроса такова: если справедливые поступки предполагают справедливость вообще, а мудрые - мудрость вообще и, следовательно, справедливость есть нечто и мудрость есть нечто, то и все прекрасные предметы предполагают прекрасное вообще, т. е. прекрасное тоже есть нечто. Вот об этом-то прекрасном вообще, а не об отдельных прекрасных предметах и ставит Сократ вопрос (287b-d).
- Прекрасное не есть ни прекрасная девушка, ни прекрасная кобылица, ни прекрасная лира, ни прекрасный горшок, потому что каждое такое определение исключало бы возможность быть прекрасными для всех предметов, кроме одного, фигурирующего в определении (287с- 288е). Кроме того, подобного рода частичное определение прекрасного через какой-нибудь прекрасный предмет исключало бы фактически имеющуюся в жизни разную степень прекрасного, поскольку прекрасная девушка прекраснее горшка, прекрасная же богиня еще более прекрасна, чем девушка (288е - 289с).
- Само прекрасное, которое, присоединяясь к любому предмету или живому существу, делает его прекрасным, есть, следовательно, не какой-нибудь отдельный предмет, но особого рода общая идея (єібод): приобщившись к ней, все становится прекрасным (289d).
- Эту идею, однако, нельзя понимать физически (к чему склонен Гиппий), потому что если она есть золото, то как объяснить, что в известной Фидиевой статуе Афины глаза, руки, ноги и прочее сделаны не из золота, но из слоновой кости (289е - 290Ь)? И нельзя понимать эту идею как нечто физически «подходящее» к другому, потому что, например, для варки каши гораздо больше подходит половник из смоковницы, чем половник из золота (290с - 291d).
- Гиппий пытается установить, какова идея прекрасного, исходя из того, что, с его точки зрения, в подлинном смысле всегда и везде прекрасно и к чему он относит здоровье, богатство, почет, роскошные похороны и т. д. Сократу ничего не стоит опровергнуть также и подобного рода определение прекрасного, потому что боги и произошедшие от них герои не хоронят своих предков и сами не нуждаются в роскошных похоронах (291d- 293b). Далее собеседники переходят в поисках определения прекрасного уже на другие позиции, прибегая теперь не к повседневному житейскому опыту, а к отвлеченным категориям.
- Прекрасное - это не подходящее, или приличное (ngknov), даже если понимать его не физически, а категориально. Ведь приличное только заставляет предметы казаться прекрасными, но совершенно не обеспечивает того, чтобы эти предметы и на самом деле, т. е. объективно, были прекрасными. Таким образом, субъективно понимаемое соответствие одного другому еще не обеспечивает красоты этих предметов (293е - 295Ь).
- Прекрасное не есть полезное, или пригодное (xgrj^i^ov), т. е. оно не есть и объективное соответствие одного другому. Ведь все пригодное пригодно не для всего, а для чего-нибудь, в то время как прекрасное - безотносительно (295с - 296Ь). Кроме того, пригодное может быть пригодным и для дурного, а это тоже совсем не прекрасно (396Ьс). Однако полезное и для благих целей (agt;lt;peA,i|iov) тоже не может считаться обязательно прекрасным, поскольку прекрасное в этом случае было бы причиной благого, а причина предмета еще не есть сам предмет: отец еще не есть сын (296d- 297с).
- Прекрасное - это не зрительное или слуховое удовольствие. Ведь прекрасными могут быть законы и занятия, которые несводимы к зрению и слуху, а также разного рода физические ощущения, как бы люди их ни скрывали (297d - 299b). Но даже если согласиться, что прекрасное действительно сводится к зрительным и слуховым удовольствиям, то и в этом случае необходимо сказать, что зрение доставляет удовольствие вовсе не потому, что оно зрение (ибо иначе не могло бы возникнуть слуховое удовольствие), и слух не потому доставляет удовольствие, что он слух (ибо иначе не могло бы возникнуть зрительное удовольствие). Следовательно, причина удовольствия в обоих случаях - это не зрение и не слух, а нечто третье, что находится вне их, но в то же время каким-то образом их определяет (299с - 300с). Это определение приятного зрения и приятного слуха через находящееся вне того и другого прекрасное нельзя понимать механически. Такое понимание будет отрицанием того «бытия» (сущности), которое и есть это нечто третье, и не поможет раскрыть телесные сущности (очоцата xfjg ойснас;, 301Ь), которые нужно иметь в виду, рассматривая соотношение зрения и слуха. Примечательно, что эти слова приписаны Платоном не Сократу, но Гиппию; однако и Сократ в согласии с Гиппием говорит о необходимости соблюдения основания бытия (Аюуое xfjg ошіад, ЗОІе): что представляют собой то и другое вместе, то есть и каждое из них; а что есть каждое, то и оба вместе. При этом, однако, если не рассуждать поверхностно, то полученное нами общее третье - это не просто сумма двух слагаемых, ибо иначе двойка, которая является суммой двух единиц, была бы присуща каждой отдельной единице, т. е. каждая из этих двух единиц тоже была бы двойкой (300d - 302b). Следовательно, в отношении зрительных и слуховых ощущений тоже необходимо утверждать, что прекрасны они не благодаря зрению, слуху или их механической сумме, но в силу того «бытия» (этот термин еще раз употребляется в 302с), которое и отлично от них, и определяет их не в смысле безраздельного тождества, но в смысле все нового и нового специфического своего преломления (302b - 303d). Это бытие нельзя называть просто полезным, просто благим и просто приятным, оно выше этого (ЗОЗе - 304а).
Убедившись в том, что подобного рода споры ему мало что дают, Гиппий объявляет их болтовней и пустословием. Выдвигается антитеза двух собеседников: сбитый со всех позиций Гиппий предпочитает произносить красивые речи в суде, совете и вообще перед властями, чтобы побольше заработать денег; Сократ же, этот постоянный искатель истины, всегда страдает и от бессовестных актеров-софистов, которые считают его занятым мелкими и глупыми вещами, и от самого себя, когда он называет вещи прекрасными, а сам еще не знает и только разыскивает, что такое прекрасное само по себе.
критические замечания к диалогу
Анализ этот говорит сам за себя. Мы видим, что Платон избрал здесь очень ясный и простой способ развертывания своей основной мысли, так что анализировать эТот диалог представляется делом не слишком трудным. Известная неопределенность основного вывода остается, конечно, и здесь, как и во всех ранних сократических диалогах. Но совершенно очевидно, что Платон чем дальше, тем больше утверждается в мысли о необходимости объяснять пестрое разнообразие и чувственного мира, и области умственных представлений при помощи твердо установленных и незыблемых категорий, которые только и дают возможность осмыслить неразбериху реальной человеческой жизни. Самого определения прекрасного в диалоге все еще нет. Однако проницательный читатель обязательно заметит, что по крайней мере в формальном отношении это прекрасное здесь в точности определено. Оно есть «сущность» и «идея», которые через свой специфический смысл и делают все прекрасные предметы прекрасными. Мы присутствуем здесь при зарождении той платоновской терминологии, которой в дальнейшем будет суждено остаться в истории философии навсегда, вплоть до настоящего времени, хотя и в виде самых разнообразных, можно сказать бесконечно разнообразных, интерпретаций.
А. Ф. Лосев
Диалог назван по имени знаменитого софиста Гиппия из Элиды. О нем см. прим. 9 к «Апологии Сократа». См. также: Gomperz П. Sophi- stik und Rhetorik. Leipzig, 1912. S. 68-79. О софистах: Гиляров A. H. Греческие софисты. М., 1888; Чернышев Б. Софисты. М., 1929; Лосев А. Ф. История античной эстетики. Софисты. Сократ. Платон. С. 5-141 (библиография). Фрагменты сочинений Гиппия см. у Дильса (Bd II. Кар. 86. Русск. пер.: Маковельский А. О. Софисты. Вып. 2. Гл. 8). Гиппий славился своим «многознанием», что не способствовало глубине его мысли. Ведь еще Гераклит говорил (В 40 Diels): «Многознание не научает уму», а Демокрит учил: «Большой ум, а не многознание должно развивать» (В 65 Diels = 424 Маков.); «...многие многознайки не имеют ума» (В 64 Diels = 425 Маков.). В диалоге Платона Гиппий предстает чрезвычайно самонадеянным, дерзким, хвастливым, но вместе с тем беспомощным в определении прекрасного, что и является темой беседы с ним Сократа. «Гиппий больший» назван так по своим размерам в отличие от другого диалога - «Гиппий меньший».
Перевод диалога «Гиппий больший» в настоящем издании выполнен А. В. Болдыревым; впервые был опубликован в изд.: Полное собрание творений Платона: В 15 т. Т. IX; переиздан в изд.: Платон. Сочинения: В 3 т. Т. 1. Для настоящего издания перевод заново сверен С. Я. Шейнман-Топштейн. %
- Элида - область на западе Пелопоннеса, родина Гиппия. Свою речь Гиппий начинает с похвальбы, и в словах Сократа, обращенных К нему, чувствуется ирония: «славный и мудрый», ниже - «мудрый и совершенный». У многих греческих государств было в обычае делать знаменитых софистов послами: Гиппий прибыл из Лариссы фессалий- ской, Горгий - из Леонтины (Сицилия), Продик - с о. Кеос.- 386.
- Сократ, который только что назвал Гиппия мудрым, здесь же замечает, что «древние мужи», славившиеся мудростью, «держались в стороне от государственных дел»; тем самым он как бы ставит под подозрение мудрость Гиппия. Питтак, Биапт, Фшес издавна входили в число так называемых семи мудрецов (остальные из них - Хил он, Клеобул, Солон, Периандр. См.: Алкивиад I, ирим. 46; Менексен, прим. 50; Феаг, прим. 12). Питтак известен как выборный митилеиский верховный правитель - «эсимнет» (VII-VI вв.); о нем - у поэта Алкея, друга, а потом политического врага Питтака (Fr. 72, 73//Lyra Graeca / Ed. J. M. Edmonds. Vol. I. London, 1963; см. также: Горгий, прим. 51). Биант из Приены (VI в.), в Ионии, прославился своим изречением: «Все мое с собой ношу». Фалес (VI в.) - крупнейший ионийский натурфилософ, по учению которого в основе всего сущего лежит материальная стихия воды. Изречения этих семи мудрецов помещены у Дильса (Bd. I. Кар. 10). Об Анаксагоре см.: Апология Сократа, прим. 27.- 386.
- Сократ здесь имеет в виду искусство красноречия и в этом смысле противопоставляет себя и софистов мудрецам из древних. Ср.: Евтидем, прим. 19 и 57.- 386.
- См.: Ион, прим. 10.-387.
- См.: Апология Сократа, прим. 9; Горгий.- 387.
- См.: Апология Сократа, прим. 9. Сократ одно время был слушателем Продика.- 387.
- См.: Евтидем, прим. 32; Протагор, преамбула.- 387.
- 150 мин = около 4 тыс. руб. (см.: Апология Сократа, прим. 12). Иник - город в Сицилии.- 388.
- Ср.: Еврипид: «Ненавижу мудреца (аофіатг|е), который мудр не для себя» (fr. 905 N.-Sn.). «Софист» у Еврипида употребляется в общем значении «мудрец» (см.: Протагор, прим. 13), а не «софист». Вряд ли Еврипид мог ненавидеть «софиста», так как сам он был близок к софистам и испытал их влияние.- 388.
- Фессалия (С. Греция) славилась своей конницей.- 389.
- Плутарх, рассказывая о реформах Ликурга и упразднении им золотых и серебряных денег, пишет: «В пределах Лаконии теперь не появлялись ни искусный оратор (aoqgt;icrTT)gIoycdv), ни бродячий шарлатан-предсказатель, ни сводник...» (Плутарх. Ликург IX // Сравнительные жизнеописания). Любопытное сопоставление профессии софиста с занятиями шарлатанов - совсем в духе Сократа. - 389.
- Гиппий здесь достаточно объективно оценивает сущность закона, в то время как вообще софисты усиленно противопоставляли его природе человека и на этом основании считали, что человеку по природе все дозволено. В «Протагоре» (337d) Гиппий прямо называет закон властителем над людьми (xvpavvog tamp;vavfyxoncov), насилующим природу. См. также: Протагор, прим. 44.- 390.
- Ниже Сократ перечисляет ряд наук, в которых Гиппий считал себя знатоком и в которых так невежественны, по его мнению, спартанцы. В «Протагоре» (342Ьс), однако, выясняется, что спартанцы не нуждаются в чужеземных подражателях софистам, так как у них достаточно своих истинных мудрецов, с которыми они общаются тайно от иноземцев.- 391.
- Родословные (генеалогии) были чрезвычайно распространены в древности. Как авторы древних генеалогий известны Гекатей, Акуси- лай, Ферекид, Гелланик и сам Гиппий (см.: DieFragmentedergriechi- schenHistoriker/ Hrsg. vonF. Jacoby. Erster Teil: Genealogie und Mytho- graphie. A. Text. Leiden, 1957).- 391.
- Здесь в общем смысле, как «правители» (см.: Менексен, прим. 17).- 391.
- Искусство запоминания - так называемая мнемоника. См. также: Гиппий меньший, прим. 11.- 392.
- Неоптолем (гомер.) - сын Ахилла; о Несторе см.: Гиппий меньший, прим. 4. - 392.
- Фидострат - афинский грамматик. Евдик - действующее лицо диалога «Гиппий меньший». Возможно, у него остановился Гиппий в Афинах. - 392.
Лучший край на земле - пеласгов родина, Аргос,
Лучше всех кобылиц - фессалийские; жены - лаконки.
Мужи - которые пьют Аретусы-красавицы воду.
Но даже этих мужей превосходят славою люди,
Что меж Тиринфом живут и Аркадией овцеобильной,
В панцирях из полотна, зачинщики войн, аргивяне.
Ну а вы, мегаряне, ни в-третьих, и ни в-четвертых,
И ни в-двенадцатых: вы ни в счет, ни в расчет не идете.
Пер. Ф. А. Петровского в коммент. к кн.: ФеокриТу Мосх, Бион. Идиллии и эпиграммы / Пер. и коммент. М. Е. Грабарь-Пас- сек. М., 1958. С. 278.- 395.
- Ионийский натурфилософ VI в. Гераклит из Эфеса был знаменит своей диалектикой; стиль его отличался сложностью и метафоричностью, за что он был прозван Темным. Здесь имеется в виду fr. В 82 Diels. Сюда же можно присоединить fr. В 102: «У бога все прекрасно, хорошо, справедливо; люди же считают одно справедливым, другое несправедливым». Эти фрагменты свидетельствуют об иерархийном понимании красоты у Гераклита. Здесь «существуют твердые и определенные, нетекучие формы красоты... и они находятся между собою в определенном, отнюдь нетекучем взаимоотношении» (Лосев А. Ф. История античной эстетики. Ранняя классика. М., 1963. С. 350).- 395.
- Гераклит В 83 Diels(см. также прим. 21).- 396.
- См.: Евтифрон, прим. 18. Относительно рассуждения об идее прекрасного в «Гиппии большем» и о разработке этого представления с помощью последовательного развертывания вопросов и ответов см.: Лосев А. Ф. Очерки античного символизма и мифологии. М., 1930. С. 342- 348.- 396.
- Речь здесь и ниже идет о статуе Афины Паллады в Парфеноне, изваянной Фидием (см.: Протагор, прим. 12).- 397.
- См.: Апология Сократа, прим. 25.- 399.
- Эак - сын Зевса, отец Пелея и дед Акилла; см. также: Апология Сократа, прим. 54 и Горгий, прим. 80.- 401.
- Испытывая муки от яда, пропитавшего его одежду, Геракл приказал сложить для себя костер и сгорел на нем (см.: Трахинянки 1097- 1208// Софокл. Трагедии / Пер. С. В. Шервинского. М., 1988). За свои страдания он был взят Зевсом на Олимп, а тень его, по Гомеру (Од. XI 601 - 627), скиталась в Аиде. Таким образом, погребение Геракла вовсе не прекрасно, а скорее ужасно и трагично.- 401.
- Тантал - фригийский царь (см.: Евтифрон, прим. 22); Дардан - родоначальник троянцев; Зет - фиванский герой. По мифам все это дети Зевса и смертных женщин, т. е. полубоги, поэтому для них быть погребенными своими потомками или предать погребению отца - нечестиво. Пелоп же, сын Тантала (см.: Кратил, прим. 23),- не полубог, значит, погребение для него может быть прекрасным.- 401.
- Ср.: Ион, прим. 8.- 404.
- Употребляемые здесь термины «пригодное» (xefpriliov) и «полез- ное» (axpe^ifiov) имеют у Платона очень тонкое различие. Хдтцпцоу соотносится с термином ахелат°? (непригодный), a agt;lt;peXip,ov не только с термином dvaxpeA,f|S (бесполезный), но и с термином (вред
- Эстетика Сократа и его окружения тяготеет к телеологическому, целесообразному представлению о прекрасном (xaA,ov). Представление, согласно которому прекрасное есть причина блага, приводит к выдвижению этического смысла прекрасного. Эту телеологию прекрасного в сократовской эстетике великолепно воплотил Ксенофонт (см.: Тахо-Годи А. А. Классическое и эллинистическое представление о красоте в действительности и искусстве// Эстетика и искусство. М., 1966. С. 15-37). Ср.: Кратил, прим. 83.- 406.
- Удивительным образом то же самое определение прекрасного, предположительно данное Гиппию Сократом и тут же им опровергаемое, приводит Аристотель в «Топике» (146 а 22). У Аристотеля, правда, рассуждение чересчур компактно. Вместо этого у его учителя Платона мы находим неторопливое чередование вопросов и ответов, выставляющих предмет в гораздо более понятном, доступном и конкретном виде. О. Апельт (Platon.SamtlicheDialoge. Bd3. S. 101) правильно думает, что подобного рода определение прекрасного едва ли могло принадлежать недалекому и хвастливому Гиппию. Однако первоначального автора этого определения указать трудно.- 408.
- Некоторые переводчики (Карпов, Вл. Соловьев) опускают вопрос Гиппия о собеседнике Сократа и ответ последнего, считая не без основания, что раскрытие Сократом своего инкогнито совсем нелогично, так как Сократ и в дальнейшем продолжает ссылаться на своего мнимого собеседника. Видимо, считают они, здесь позднейшая вставка переписчика. Однако в переводе настоящего издания отражено чтение Барнета и О. Апельта, который правильно считает (Ibid. S. 101, п. 52), что Сократ стыдится не мнимого собеседника, а самого себя, участвующего здесь в разговоре.- 408.
- Телесные сущности, или тела сущностей, тела бытия (аюрата xfjsойа"іас;), чтение рукописи. Некоторые комментаторы, например О. Апельт (Ibid. S. 103 - 104), читают а/гцшата xfjs otxrtac;, т. е. «отношения бытия», так как этот термин подтверждает конструктивный характер мышления Платона и попытки его абстрагироваться от частного к общему. Однако не менее важным аргументом для подтверждения рукописной традиции является соображение о чувственно-телесном понимании эстетических и онтологических категорий у Платона вплоть до самого эйдоса. Такое в основе своей осязаемое и телесное восприятие отвлеченных идей характерно для греческого мышления вообще и есть следствие сти- хийно-соматических тенденций античиой философии. Вспомним, что в греческом языке не было слова «личность». Человек в греческом языке понимается как adj|ma, т. е. «тело». В «Антигоне» Софокла (ст. 676) сказано та яокХа аа^сгО*" («народ», «люди»). В «Умоляющих» Еврипи- да (ст. 224) говорится о асЬцата абіха («несправедливых людях»). Платон в «Законах» (X 908а), говоря об охране «личной безопасности большинства», выражается так: тоГд яоАЛоїд T(5v aa)|maTa)v. Слово aai(jia понимается во всех этих случаях как нечто личностное. У Ксено- фонта (Греческая история II 1, 19) є^єсдєда аlt;оцата означает «свободное население». Однако если во всех этих случаях человек в полноте своих духовных и физических сил как-то еще может быть назван «тело», то в «Кинегетике» Ксенофонта (XII 19) есть одно замечательное место (см.: Xenophontis scripta minora/Rec. Didorfius. Lipsiae, 18Й0), где говорится о «теле добродетели» (ас5|ша... аретт^), т. е. этическое понятие здесь тоже мыслится вполне материально и ощутимо, как это обычно у Гомера (см., например, Од. XXIII 156, где красота изображается наподобие текучей материальной сущности, которую Афина «пролила» на Одиссея). Следовательно, совершенно правомерно можно читать в данном месте и «телесные сущности», и «отношения бытия». - 412.
- Пословица, приводимая и в словаре Суда (Vol. I, р. 735): «Мы живем не как хотим, а как можем» (ср. русск.: «Не так живи, как хочется...») - со ссылкой па это место «Гиппия большего».- 412.
- В схолиях к «Гинпию большему» (р. 327 Hermann) по этому поводу говорится следующее: «Периандр, коринфский правитель, будучи сначала другом народа, впоследствии стал тираном. Управлявший тогда митиленцами Питтак, услышав об этом и боясь за свою репутацию, уселся у алтаря как проситель и требовал освободить его от власти. На расспросы митиленцев о причине этого Питтак ответил, что трудно быть благородным. Узнав об этом, Солон сказал: «Прекрасное - трудно», и отсюда эти слова вошли в поговорку».- 417.